- А сейчас – танец молодых! – браво отрапортовал седовласый тамада, сверкнув улыбкой на уставшем лице.
С таким же успехом он мог бы произнести: «На зарядку становись!» в пионерском лагере или пригласить на бег в мешках отдыхающих в каком-нибудь пансионате. Но Ольге было не до анализа интонации свадебного массовика-затейника. Перед глазами опять всплыла картинка с выпускного вечера, когда долговязая Ритка, хлебнув для храбрости шампанского в классе на втором этаже, бойко выкрикнула: «Белый танец – вальс!» Кому было адресовано это послание – неизвестно. Танцевали под музыку, не очень уверенно звучавшую из заезженного школьного магнитофона. И записей-то было всего несколько кассет. Но по иронии судьбы (или по Риткиной просьбе?) зазвучал именно вальс. Ритка, подхватив рядом стоящего паренька, лихо выбежала на середину зала. Виталька, так звали юношу из параллельного класса, решив ей подыграть, кивнул головой, прищелкнул каблуками начищенных до блеска туфель и, обхватив ее за талию, закружил в такт музыке.
Как это случилось – никто не понял, вернее не успел понять. То ли юбка у вечернего платья была непривычно длинной, то ли шпильки слишком высоки, а может быть «роковую роль» сыграло шампанское, только через несколько «па» оба с грохотом повалились на пол под громкое «ох» всех присутствующих.
С тех пор Ольга никогда не танцевала вальс. Даже не пыталась этого делать.
- Молодые! Просим, просим! – голос тамады вернул Ольгу к действительности.
Ну, все, отступать некуда. Да и глупо. Ладно, не обязательно ведь кружиться по всей площадке, можно и так, для вида «потоптаться» на месте.
Они вышли в центр круга, образованного гостями. Музыканты приготовили инструменты. Ольга положила руки на плечи мужа.
- Держи меня крепче, Темочка.
- Не бойся, родная, я с тобой. Слушай музыку.
Нежные плавные звуки медленного вальса словно пропитывали само пространство, делая его насыщенным, упругим и томным. В какое-то мгновение Ольге показалось, что она, совершенно не касаясь пола, парит над залом, гостями, праздничным столом, то поднимаясь, то плавно опускаясь вниз, кружась одновременно во всех плоскостях. Или измерениях… или вселенных… Она просто перестала ориентироваться в том, что происходит. Были только музыка и Темкины глаза, которые становились все ближе, все роднее и, наконец, она словно нырнула в них. И растворилась там, в этой стихии безбрежной музыки и любви…
Где-то вдалеке очень мелодично запел колокол: «бом… бом… бом…». Звуки его становились все сильнее и ритмичнее, гулкие резкие удары бесцеремонно вторгались туда, куда входить дозволялось только им двоим.
«Ну зачем же так громко?» – подумалось Ольге.
«…бом… бом…надцать, четырнадцать…», — отсчитывали гости, торопясь поскорее вернуться к прерванному веселью.
- Вот это я понимаю! Молодцы, молодые!» — весело прокричал тамада, успевший за это время немного подкрепиться. – А теперь прошу всех к столу, к столу!
Гости с шумом рассаживались по своим местам.
- За здоровье молодых! Совет да любовь! — не унимался тамада.
- Будьте счастливы! Любите друг друга! – раздавалось со всех сторон. Ольга с Артемом встали, стараясь ответить на все приветствия и дотянуться до сгрудившихся перед ними бокалов.
***
Чувство опасности появилось неожиданно. Ольга приложила руку к животу, чувствуя, что внутри образовывается холодный комок. Потом он опустится ниже, занемеют ноги, и ее охватит противная мелкая дрожь. Так бывало всегда, когда рядом появлялась Евдокия. Но сейчас-то ее не было, откуда ей взяться, если они уже лет десять не виделись. И все-таки противный холод внутри не отступал.
Ольга оглянулась вокруг. Родные, знакомые люди. Веселятся, чудят. Господи, что придумала? Страху напустила. Ну что с ней может случиться на собственной свадьбе?
- Темочка, я так тебя люблю, — крепко сжала она руку мужа.
- Оленька, что с тобой? Ты вся дрожишь. Замерзла?
- Да, немного. Пойдем потанцуем.
Шумная разгоряченная группка молодежи с радостными возгласами приняла их в свой круг.
И все-таки чувство и на этот раз ее не обмануло. Евдокия была здесь. Ольга не заметила, как она вошла и увидела ее уже сидящей рядом с отцом. В своей неизменной темно-зеленой юбке и кремовой блузе. Сшитый самолично Евдокией когда-то давным-давно, наряд был «выходным» и одевался только по торжественным случаям. Обязательным дополнением к нему служили коралловые бусы, которые сегодня почему-то заменила большая изумрудная брошь, приколотая под воротничком. Еще одним отступлением от правил были босоножки на невысоком каблучке. Обычно Евдокия ходила в них дома. Она не признавала тапок и вообще имела всего три пары обуви: босоножки – для дома, туфли – «на выход» и резиновые боты, которые одевались прямо на те же туфли.
То, что Евдокия изменила своему правилу и пришла в босоножках говорило лишь о том, что с ногами у нее – совсем худо. Стоявшая рядом большая палка с массивной ручкой лишь подтверждала это.
Да, эта женщина жила по своим законам и правилам, во многом придуманным ею самой. Окружающих она четко делила на людей, которые признают эти правила и на всех остальных. Причем в разряд «остальных» можно было попасть мгновенно, а вот обратная дорога в этом случае уже закрывалась навсегда. Родственные или какие-либо другие отношения не имели при этом ровным счетом никакого значения.
Единственным исключением из правил был сын Евдокии – Михаил, которого она, тем не менее, своими поступками нередко ставила в тупик. Вот и теперь. Зачем она пришла? Честно говоря, он надеялся, что свадьба дочери каким-то образом помирит их с бабушкой. Незадолго до этого события он решил «прозондировать почву» на этот счет у обеих сторон, но получил такой отпор, что больше не заикался об этом. Сейчас он оказался просто в глупом положении, чтобы не сказать больше.
С одной стороны мать, которую он безумно любил и боялся расстроить даже брошенным невзначай словом. С другой стороны – любимая и единственная дочь, с которой по жизни складывались тоже очень непростые отношения.
Они разошлись с Ларисой, когда Оленьке было двенадцать.. Почему разошлись? Да кто его знает? Разошлись и все. По-глупому, как кажется сейчас, по прошествии одиннадцати лет. А тогда, конечно, все, как положено: скандалы, упреки, обиды. Да и мать при каждом удобном случае не упускала возможности подзудить: «Не пара она тебе, не пара». А чем, собственно не пара? Тем, что готовила не так «обстоятельно», как Евдокия. Это всего-то и означало, что «первое» не каждый день было на обед. Ну и что? Не голодные же ходили. А в одной и той же рубашке два дня подряд Евдокии лучше было вовсе не показываться. Это была просто трагедия, катастрофа, хотя, справедливости ради, надо сказать, что в шкафу всегда висели свежие отутюженные рубашки. И причем тут жена, если он сам, ленивый дурак, не мог взять их оттуда вовремя? Да, Лариска еще молодец, что вытерпела столько лет.
А он, как последний эгоист, приходил из уютного маминого дома, привычно насладившись непомерной порцией заботы и любви, и устраивал шумные разборки по поводу этих самых чертовых рубашек. Идиот! Теперь гладит их сам, и меняет далеко не каждый день.
«Боже мой, как же она постарела», — почему-то первой пришла именно эта мысль. Лариса скользнула взглядом по глубоким складкам на шее, скрюченным узловатым пальцам, сжимавшим рукоятку палки. Больная старая женщина. Лариса машинально провела кончиком накрашенного ногтя по ухоженной коже на руке, поправила кольцо с большим ярким рубином. «Да, старость не красит», — подумала она и удивилась тому, что больше никакие мысли, связанные с приходом бывшей свекрови, ей в голову не приходят. Не было ни страха, ни робости, ни злости. Пожалуй, только жалость. Да, жалость к чужой немощи и, может быть, сожаление о времени и силах, потраченных впустую за многолетние выяснения отношений. Сейчас, по прошествии лет, это стало совершенно очевидно.
Лариса увидела, как подскочил Михаил и побежал навстречу матери. Она перевела взгляд на Ольгу. Та напряженно застыла с бокалом шампанского в руке.
Евдокия, поддерживаемая под руку сыном, подошла к молодым.
- Будь счастлива, внучка, — без предисловий обратилась она к Ольге и протянула небольшой сверток, завернутый в газету и перевязанный золотистой ленточкой, украшавшей когда-то коробку конфет.
Ольга взяла подарок, нехотя кивнув в ответ и прошептав одними губами: «Спасибо».
Евдокия повернулась к Артему:
- Береги ее! – словно приказала она и, увидев некоторое замешательство на лице жениха, добавила:
- Желаю счастья! Михаил, проводи меня, — эта фраза относилась уже к сыну, стоявшему за ее спиной и пытавшемуся подать какой-то мимический знак дочери.
- Побудь немного, раз уж пришла, — пролепетал тот, вовсе не уверенный в необходимости своего предложения.
- Нет, я поеду. Такси ждет.
Евдокия направилась к двери, тяжело опираясь на палку и с трудом переставляя отекшие ноги. Было видно, что поездка далась ей нелегко. Но она должна была это сделать. И сделала. Как наметила, по правилам. «А глаза у Олюшки отцовы», — улыбнулась про себя Евдокия, чуть приостановившись и ухватившись второй рукой за косяк дверного проема. Но оглядываться не стала и, переступив невысокий порожек, вышла из зала.
***
Ольга сидела прямо на мягком ковре посреди комнаты. Вокруг нее в хаотичном беспорядке были разбросаны цветы, подарки, белые перчатки, даже босоножки почему-то находились в противоположных концах друг от друга.
В комнате и были только этот огромный ковер и раскладной диван, все, что они успели приобрести до свадьбы. Вернее, смогли, потому что на остальное просто не хватило денег. Зато Ольга с Артемом очень гордились тем, что и свадьбу, и эту небольшую квартирку, и диван с таким чудесным ковром они купили на собственноручно заработанные деньги. Это вселяло неповторимое чувство самодостаточности и уверенности в то, что им все под силу и что впереди еще такая длинная жизнь и все будет так же легко и замечательно, как сегодня.
Ольга откинулась на спину и закрыла глаза. В окружении струящегося шелка свадебного платья она была похожа на маленькую Дюймовочку посреди белых лепестков прекрасного цветка.
- Какая же ты красивая, Олька! – Артем опустился рядом с ней на ковер. Он провел рукой по светло-русым волосам, волнистым ореолом раскинувшимся вокруг ее головы. – Моя Оленька, любимая моя, родная, — приговаривал он, нежно целуя ее в окаймленные длинными ресницами веки, горячие раскрасневшиеся щеки, манящие губы.
Артем немного приподнялся и вынул из внутреннего кармана пиджака, лежащего тут же на ковре, узкую бархатную коробочку.
- Это тебе, моя милая. Пусть это будет символом нашей любви, моей любви к самой прекрасной, самой чудесной девушке. Я очень хочу, чтобы ты была счастлива со мной, и я все сделаю для этого. Клянусь тебе.
Ольга взяла коробочку и аккуратно приоткрыла крышку. Несколько небольших кораллов в обрамлении ажурного плетения из белого золота, украшенного бриллиантовой крошкой вспыхнули яркими лучами на фоне черного бархата.
- Темочка, ты с ума сошел! Это же целое состояние!
- Глупенькая, это ты – мое состояние. Нравится? – спросил он, закручивая маленькую застежку и стараясь при этом не зацепить ее волосы.
- Ты еще спрашиваешь! Какая красота! – Ольга притянула к себе сумочку и стала искать в ней пудреницу.
- Темка, где ты такое сокровище нашел? – она смешно скашивала глаза, пытаясь рассмотреть свое отражение в маленьком зеркальце.
Вдруг испуганно посмотрела на него:
- Тема, а мы же хотели мебель?
- Да будет тебе и мебель, и все, что захочешь. Теперь все у нас будет, раз мы вместе. Правда?
- Да, любимый. Я такой счастливой никогда не была. Очень тебя люблю.
- Очень тебя люблю, — тихим эхом повторил Артем и крепко прижал к себе жену.
Дальше можно было повторять эту фразу до бесконечности или не повторять вообще, потому что слова уже не имели ровным счетом никакого значения…
***
Осторожно, чтобы не разбудить Артема, Ольга вылезла из кровати. Первое утро ее семейной жизни. Вроде бы ничего и не изменилось: все то же небо, деревья за окном, та же комната с разбросанными по ковру подарками. Хорошо, что хоть цветы в воду вчера поставила: розы – в ванную, а остальные прямо в новое ведро. Зато – красиво! Ольга вытянула перед собой правую руку и немного приподняла безымянный палец, на котором красовалось новое обручальное кольцо.
«Обручальное кольцо – не простое украшенье…», — вспомнились слова из песни на маминой пластинке. Но сейчас ей вовсе не хотелось философствовать на эту тему. Они с Артемом давно решили, что будет свадьба, будут кольца и белое платье. Не потому, чтобы было «как у людей», а потому, что для них этот свадебный ритуал должен был стать неким символическим рубежом, одновременно и завершающей точкой их многолетних предыдущих отношений, и началом отсчета совместной новой для обоих жизни. А какой она будет, эта их новая жизнь, зависит теперь только от них. И отныне они всегда будут вместе, потому что теперь они – семья, а это – их дом. И она – хозяйка этого дома. Значит ей нужно очень постараться, чтобы им в этом доме всегда было уютно и тепло.
«Хороша хозяйка, такой кавардак кругом, — Ольга переводила взгляд с одной коробки на другую. – Интересно, что там внутри? – взяло верх женское любопытство.
Вдруг ее взгляд остановился на небольшом свертке. Настроение немного померкло. Она вспомнила вчерашнюю встречу с Евдокией, не доставившую ей никакого удовольствия. Принимать же от нее подарки удовольствия доставляло еще меньше.
На ощупь можно было предположить, что в газету была завернута коробка. Ольга потянула за кончик ленточки. Под газетой действительно оказалась небольшая коробка, в какую обычно укладывают столовые приборы. Судя по потертым углам, ей было немало лет, но, с другой стороны, нельзя было сказать, что ею часто пользовались.
«Откуда она это выкопала?» – с заметным раздражением подумала Ольга. – «Лучше бы вообще ничего не дарила». По отношению к кому-то другому такие мысли даже не пришли бы ей в голову, но Евдокия стояла особняком. Она была, пожалуй, единственным человеком, которого Ольга не любила по-настоящему. И не хотела иметь с ней ничего общего, хотя та и приходилась ей родной бабушкой.
Ольга приподняла пластиночку замочка и открыла крышку. В специальных прорезях лежали шесть серебряных чайных ложечек. На тыльной стороне каждой из них была выгравирована маленькая розочка, витая изящная ручка заканчивалась резным листочком, на каждом из которых был выгравирован какой-то замысловатый вензель. Они казались пришельцами из далекого, неведомого ей прошлого. Ольга вынула одну ложечку, поворачивая и пытаясь рассмотреть ее со всех сторон. «Красиво», — подумала она, кладя ложку на место и беря следующую. На первый взгляд они все были одинаковыми, но внимательно их рассмотрев, Ольга заметила, что цветочек на каждой из них – разный. «Ручная работа, наверное», — с невольным восхищением подумала она. Действительно, было чем восхититься.
Ольга сложила все ложки на место, закрыла крышку и еще раз со всех сторон осмотрела коробку. Теперь ей показалось, что она немного тяжелее и глубже, чем должна была бы быть. Ольга снова открыла крышку и вынула все ложки. Все равно было такое ощущение, что в ней еще что-то есть. Ольга аккуратно потянуло за донышко. Оно довольно легко поднялось вверх. Под ним оказалось еще небольшое отделение, в котором лежало что-то, завернутое в белый батистовый платочек с искусно вышитым таким же, как на ложечках, вензелем в верхнем уголке.
Ольга двумя пальцами приоткрыла краешек салфетки и вынула из-под нее нитку коралловых бус. На первый взгляд возраст они имели примерно тот же, что и ложки. Камушки по всей длине были одинаковые по размеру и форме и чередовались с крошечными золотыми шариками. При всей простоте исполнения они выглядели очень элегантно.
Подчиняясь нормальному женскому инстинкту, Ольга приложила бусы к себе. Камни ровной прохладной полоской легли вокруг шеи. Она оглянулась вокруг в поисках зеркала, но кроме стекла в кухонной двери ничего подходящего не увидела.
Пытаясь получше рассмотреть свое отражение, Ольга вдруг вспомнила про подарок Артема и на цыпочках вернулась в комнату.
Прямо у кровати на ковре посредине шелкового островка, который еще вчера был великолепным свадебным платьем, лежало коралловое колье. Ольга положила рядом оба подарка. Совершенно разные внешне, они были чем-то очень похожи, не считая, конечно, самих кораллов, словно предназначены для свадебного подарка, хотя в этом качестве могло бы выступить любое ювелирное изделие. Но в том, что эти два украшения, с разницей в возрасте в сто лет, лежали сейчас рядом, был скрыт какой-то таинственный смысл. Ольга положила на них руки и закрыла глаза.
- Над чем это ты колдуешь? – услышала она за спиной голос Артема.
- Ой, Темочка, — Ольга, забыв о кораллах, быстро повернулась к мужу. – Мой Темочка проснулся! – и юркнула к нему под одеяло.
***
Маленький Дениска мирно посапывал в своей кроватке. Семь месяцев назад в их доме появился этот человечек, и все вокруг преобразилось. Все оказалось совсем не так, как представлялось в мечтах о нем, гораздо ярче и рельефнее, что ли. И заботы, и усталость, и радость, и счастье. Все ниточки, которыми опутаны обычные будничные хлопоты, начинались и заканчивались на этом чудесном малыше. Все мысли, все дела, попросту вся жизнь теперь стала подчинена ему.
Дениска был спокойным ребенком и не очень докучал маме. И сегодняшний вечер не стал исключением. Сначала были водные процедуры, которые малыш принимал с великим удовольствием. Он отчаянно колотил по воде своими ручонками, испуская при этом такие громкие вопли радости и окатывая Ольгу теплыми брызгами, что она сама незаметно поддавалась этому беззаботному веселью и тоже начинала громко хохотать. Потом Дениску закутали в большое махровое полотенце и отнесли на специальный столик, где привычными движениями Ольга смазала все складочки на его тельце специальным маслом, расчесала частым гребешком волосики на головке, одела памперс и чистую пижамку. Ольга не любила этот предмет детского туалета и одевала его Дениске только на ночь, стараясь приучить его днем пользоваться обычным детским горшком. И у нее это довольно успешно получалось.
Как только головка малыша коснулась подушечки, он смешно зачмокал губками, требуя привычную бутылочку с кефиром перед сном. Получив ее, он начал так жадно пить, словно его не кормили целую неделю.
- Тише, тише, не торопись, я не заберу, — улыбнулась Ольга, придерживая одной рукой бутылочку, а другой поглаживая тонкие розовые пальчики. Малыш, словно успокоенный знакомым ласковым голосом мамы, стал пить медленнее, постепенно закрывая сонные глазки. Наконец бутылочка опустела. Дениска еще несколько раз по инерции причмокнул губками и, видимо, поняв, что ему больше ничего не перепадет, отпустил соску и закрыл глазки.
- Спокойной ночи, — Ольга поцеловала его в лобик, погасила верхний свет и вышла из комнаты. Теперь можно было немного отдохнуть.
***
Ольга приоткрыла крышку глубокой сковороды, стоящей на плите. По кухне разнесся аппетитный запах тушеного мяса. Она зажгла газовую горелку под небольшой кастрюлькой, в которой лежали несколько очищенных картофелин, добавила в воду немного соли. Скоро должен был придти Артем. Ольга всегда старалась, чтобы к его приходу ужин был горячим и по возможности свежеприготовленным.
Как быстро летит время. Они уже четыре года вместе. Говорят, что первое время люди «притираются». Ничего такого у них не было. Все происходило будто само собой. Она его обожала ничуть не меньше, чем перед свадьбой. Он тоже очень трепетно к ней относился. А уж, когда родился Дениска, они стали еще ближе друг другу. Правда, стало тяжелее. Артему пришлось пойти на вторую работу, благо знание компьютера позволяло это сделать довольно легко, были бы силы. Теперь его, практически сутками не было дома. Приходил с работы уставший и голодный. Но ни разу не позволил себе раздраженного тона по отношению к жене. Правда и с Ольгиной стороны во всем чувствовалась забота о муже.
Ольга подождала, пока закипит вода в кастрюле, уменьшила огонь и налила себе крепкого кофе.
В комнате заворочался Дениска. Ольга подошла к кроватке, поправила пододеяльник на одеяльце, угол которого малыш любил запихивать в рот вместо пустышки.
Убедившись, что все в порядке, Ольга вернулась на кухню. Она достала из нижнего ящика общую тетрадь, открыла ее на последней исписанной странице, отхлебнула из чашки глоток начинающего остывать кофе и написала:
«17.02.2003. Все N. Малыш спит, Темочка скоро придет. Я так соскучилась по нему, мы очень мало видимся. Ну, ничего, скоро Дениска подрастет, я пойду работать, Темке будет полегче».
Ольга отпила еще несколько глотков почти остывшего кофе и открыла первую страницу тетради.
«1.01.1992. Ох, и бессовестная эта Ритка. Доверься теперь кому-нибудь, ни за что! Лучше буду вести дневник. Он, по крайней мере, не выдаст. Зачем она сказала Олегу про меня? Он весь вечер так на меня смотрел, словно я больная какая-то. Не нужно мне его жалости. Подумаешь, танцует со своей Светкой, и пусть себе. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Дурак! И все-таки он мне так нравится. Что же делать?!»
Ольга улыбнулась, вспомнив свою первую школьную любовь. Как она переживала, ревела. Сейчас, конечно, многое выглядит совсем по-иному. Ольга перелистнула сразу несколько страничек, посвященных школьным страданиям.
«25.07.1999. Я такая счастливая! Я вышла замуж! И чего вспомнила про дневник? Как хорошо, что я его не выбросила. Очень захотелось снова написать несколько строк. Сама себя не узнаю, летаю, словно на крыльях. Наверное, пока сама не прочувствуешь это состояние, понять его сложно. Иногда мне кажется, что я не здесь, на земле, а где-то там высоко-высоко, где только счастье, небо и любовь! И Темочка, конечно. Я теперь не представляю без него жизни, и себя не представляю без моего любимого. Мне так хорошо!
Кстати, Олежка, моя школьная любовь, все-таки женился на Светке. У них даже, по-моему, ребеночек родился. Ну и хорошо! Пусть живут на здоровье. А мне кроме моего Темки никто не нужен. И сын у нас будет! Или даже трое! Вот даю, размечталась! Ну и что, разве это плохо, мечтать? Как хорошо, что я вспомнила про дневник. Ну, все. До следующей встречи. Пока.»
«6.07.1999. Люблю! Люблю! Люблю! Тысячу раз в тысячной степени «Люблю!» Больше ни о чем писать не могу. Пока.»
«23.09.1999. Уже почти три месяца я замужем. Не писала потому что, если бы я взялась за ручку, то вся тетрадь была бы исписана одним словом «люблю». Наверное, я ненормальная, но самая счастливая на свете! Я хочу, чтобы так было всегда, хотя понимаю, что в жизни не бывает все так безоблачно. Но главное, быть вместе, что бы ни случилось. Патетика, может быть, но это так важно. Ой, заканчиваю, Темочка пришел с работы. Пойду ужин приготовлю. Пока.»
«24.09.1999. Утро. Собираюсь на работу, но не могу об этом не написать, вчера не успела. По всем признакам у нас скоро будет малыш, тьфу-тьфу. Месяцев так через восемь или, даже, семь с половиной. Пока.»
«9.01.2000. Никогда не думала, что…»
Ольга тяжело вздохнула и закрыла тетрадь. Она хорошо помнила тот день, когда вернулась домой из больницы, где навсегда остался ее так и не родившийся сын. Тогда еще в Новогоднюю ночь она почувствовала что-то неладное. Заныла спина, низ живота стал слово каменный. Постоянно хотелось прилечь. Она сочла это за переутомление. Все-таки Новый год и не просто Новый год, а новый век, новая эра. Все вокруг только об этом и говорили. Хотелось, чтобы все было «на высшем уровне».И компания собиралась интересная. В общем, Ольга подумала тогда, что несколько переусердствовала с подготовкой к празднику. Но на утро боль усилилась, пришлось вызвать «скорую». Потом неделя в больнице и возвращение домой такой опустошенной с ощущением, что изнутри вынули стержень, и она превратилась в бесформенный мешок, наполненный органами, которые работали и жили сами по себе, отдельно от нее. Она их не чувствовала. Она ничего не чувствовала. Ей хотелось забиться куда-нибудь в темный-темный угол и плакать, плакать, плакать, пока не кончатся слезы и она не превратится в незримую собственную тень.
Ольга не помнила только одного, каким образом в ее руках оказался дневник. Но он был тогда так кстати. Сколько времени она писала, сейчас трудно сказать. Но этот безмолвный разговор с самой собой стал ее спасением. Потому что в этой уже потрепанной тетрадке была описана ее, Ольгина жизнь, со всеми радостями и бедами. Только то, что она считала бедой в семнадцать лет ни в какое сравнение не шло с тем горем, которое она переживала в эти минуты. Но и это, к великому сожалению, тоже было ее жизнью. И она сама должна была осмыслить все произошедшее с ней, чтобы понять, как жить дальше.
Ольга со вздохом снова открыла тетрадь:
«9.01.2000. Никогда не думала, что такое может случиться со мной…»
«Нет, не могу», — подумала она, снова закрывая тетрадь, и в эту же минуту услышала характерный щелчок замка. Она сунула ее обратно в ящик и поспешила навстречу мужу.
***
Ольга заканчивала кормить Дениску, когда раздался телефонный звонок.
- Алло, — ответила она в трубку, набирая другой рукой в ложечку фруктовое пюре.
- Оленька, это я. Здравствуй.
- Привет, пап. Как дела?
Дениска, явно не желавший делить с кем бы то ни было мамино внимание, тем более во время обеда, капризно скривил губки, пытаясь выдавить жалобную слезу.
- Ну, ладно, ладно, обиделся. Это – дедушка звонит.
В ответ на спокойный мамин голос малыш широко открыл ротик и со вкусом поглотил содержимое ложки.
- Чего он там, недоволен?
- Кушает, не любит, когда прерывают его любимое занятие.
- А, ну ладно, я позже позвоню.
- Ничего, ничего, подождет немного. Командир. А что ты хотел-то?
- Да так, как у вас дела узнать.
- Все хорошо. Когда приедешь? Дениска с каждым днем меняется.. Что-то новенькое появляется. Такой интересный. Скоро пойдет уже.
- Какая ты быстрая. Может он у тебя и заговорит скоро?
- А что ты смеешься, он уже некоторые слова вполне отчетливо произносит.
- Оленька, бабушка заболела. Наверное не поднимется уже, — без всякого перехода сказал отец.
- Я могу чем-то помочь? – вопрос Ольги прозвучал скорее дежурно, чем озабоченно.
- Пожалуй, нет. Я сиделку пригласил. Так что не волнуйся, — тихо ответил Михаил, хотя по ее тону понял, что болезнь бабушки мало волнует внучку, если вообще волнует.
- У тебя как дела? Ты здоров? – разговор о бабушкином самочувствии на этом закончился.
***
Дениска сидел в сетчатом манеже и крутил в руках яркую пластмассовую игрушку, разглядывая ее со всех сторон. До очередного кормления оставалось еще около часа.
Почему-то из головы у Ольги никак не шел вчерашний разговор с отцом. А ведь действительно, она совсем вычеркнула из жизни Евдокию. Никаких родственных чувств по отношению к этой женщине у нее не было. Она даже и не вспомнила о ней, если бы не отец.
Ольга пошла на кухню и достала свой дневник.
«5.04.2003.», — написала она, как обычно с левой стороны страницы.
«Сама не пойму, почему меня так задела болезнь Евдокии. И почему я о ней думаю? Кто она мне? Бабушка, которая за последние десять лет видела меня один раз, на свадьбе, куда я ее в общем-то и не приглашала.. Совесть наверное замучила.. Разве она интересуется моей жизнью, моим сыном и, кстати, своим правнуком? Она ненавидит всех, кроме отца. Спасибо ей, что хоть кого-то из моей семьи она удостаивает своим вниманием. Я никогда не прощу ей отношения к моей маме. Хоть я и была маленькая, но хорошо помню, сколько слез она пролила из-за этой злостной старухи. Не хочу даже думать о ней. Ее для меня нет! Ни для меня, ни для моего сына. Если отец попросит, помогу, конечно, как помогла бы любому другому старому человеку. Но не больше. И подарки мне ее не нужны. Надо будет отдать отцу, пусть отнесет. Нет, лучше не стоит. Он переживать будет. Ладно, пусть лежат пока. Все равно я ими никогда пользоваться не стану. Не нужно мне от нее НИЧЕГО!»
Последнее слово было написано крупными буквами и подчеркнуто двумя резкими жирными линиями.
Ольга закрыла тетрадь, потом вдруг резко снова ее открыла и размашистым почерком дописала: «А когда я потеряла первого ребенка, где ты была, моя дорогая бабушка?»
***
«23.04.2003. Не могу удержаться, чтобы не написать пару строк. Сегодня первый вечер за последние полгода мы будем вместе всей семьей. Дениска так рассмеялся, когда я ему об этом сказала, словно и в самом деле все понял. Наверное моя радость передалась ему. Господи, все-таки я очень…»
- Оленька! Какое полотенце взять? – послышался голос Артема из ванной комнаты.
«Как маленький», — с улыбкой подумала Ольга и, не докончив фразу, убрала тетрадь на место.
- Иду, иду. Что бы ты без меня делал?
- Это точно. Я бы без тебя пропал.
- Не пропал бы, приспособился. Мокрому-то ходить не очень приятно, — подзадоривала Ольга, доставая с полочки чистое полотенце.
- Наверное, приспособился, но с тобой лучше.
Она поймала скользящую капельку на его блестящей коже и пальцем протянула ее вниз, оставляя извилистый мокрый след.
- Темочка, и мне с тобой так хорошо, что иногда даже самой в это не верится.
Она прижалась щекой к его влажной груди.
- Залезай ко мне, — тихо прошептал Артем.
- Не сейчас, там Дениска один, — так же шепотом ответила Ольга. – У нас впереди сегодня еще много-много времени, весь вечер и целая ночь. Сегодня будет наша ночь, да?
- Да, моя любимая. Только наша, — и крепко поцеловал ее в губы.
***
Дениска уже спал. Ольга что-то напевала, убирая со стола посуду. Артем сидел тут же рядом и смотрел на жену. Странно, он видел ее каждый день, но совсем не замечал перемен, а они произошли. Из хрупкой нежной девушки Ольга за эти годы превратилась в молодую женщину, уже в свои неполные тридцать лет, достаточно умудренную жизнью. Артем снова вспомнил тот кошмар, который им пришлось пережить.
Тогда он по-настоящему испугался за жену. Таких бесцветных, мертвых глаз он не видел никогда. Ни у кого. Что она там писала в пустой комнате? Он даже боялся зайти туда, чтобы не испугать и не помешать чему-то, видимо, очень важному для нее в тот момент. Артем передернул плечами, отгоняя жуткие воспоминания.
- Ну, кажется все, — Ольга вытерла руки полотенцем. – Свобода!
И в это время позвонили в дверь.
- Кто бы это мог быть? – Ольга вопросительно посмотрела на мужа. – Может не открывать?
- Кто там? – спросил Артем, заглядывая в дверной глазок.
- Артем, это я, Михаил Михайлович.
Артем повернул ручку замка.
- Ребята, извините, что так поздно. Выручайте.
- А что случилось? – встревожено спросила Ольга, — Проходи, что в дверях-то.
Михаил прошел следом за ней на кухню, сел на табурет. Лицо его было растерянным и испуганным.
- Папа, ты в порядке? Что произошло?
- Я-то в порядке, Оленька, я бы не пришел к тебе, но у меня просто нет другого выхода.
- В чем дело-то, ты можешь объяснить толком?
- Бабушка. Ее полностью парализовало, уже месяц. А у сиделки что-то дома стряслось.
Она мне только что позвонила. А у меня дежурство ночное. Я уже никого не смогу на замену позвать. Выручайте, ребята. Одну ночь всего. А завтра я что-нибудь придумаю.
- Может быть маме позвонить, — неуверенно спросила Ольга.
- Я звонил, она сегодня ночью в командировку уезжает. Все одно к одному, как назло.
- Ах, да, точно. Я забыла, — Ольга посмотрела на мужа. – А Дениска как же? – словно цепляясь за последнюю соломинку, спросила она.
- Ладно, Оленька, до утра он проспит, а завтра я позвоню, отпрошусь на пару часов. Что же делать, раз такое случилось.
- Да, да, не больше. В девять я тебя сменю, — закивал головой Михаил. – Постарайся побыстрее, я в машине подожду.
«Ну, Евдокия, как же ты ловко умеешь все испортить», — думала Ольга, натягивая тренировочные брюки. Но при всей антипатии к ней, отказать отцу она не могла. Ольга положила в пакет тапочки, накинула на плечи ветровку.
- Извини, Темочка, хлеб ты сегодня получил, а зрелища будут в следующий раз.
- Я подожду, — заверил ее Артем. – Аккуратнее там.
- Хорошо, не волнуйся. Я пошла, отец ждет, — Ольга чмокнула его в щеку и вышла на лестничную площадку.
***
Михаил открыл дверь своим ключом, и они вошли в небольшую прихожую, в которой помещалась только вешалка на три крючка и длинное узкое зеркало, прикрепленное рядом с ней на стене. Остальные стены этого «пятачка» были заняты дверьми. Как это ни странно, в квартире не было характерного запаха старости и боли. Скорее, наоборот, пахло чистотой и уютом.
Навстречу им из двери, видимо ведущей на кухню, вышла женщина лет 45-50-ти. Она то и дело прикладывала к глазам носовой платок, бесполезно пытаясь остановить набегающие слезы.
- Надежда Григорьевна, — тихо сказал Михаил, — Оленька до утра побудет, а потом я приду. Вы позвоните часов в десять-одиннадцать, мы придумаем, как быть дальше.
- Спасибо Вам, Михаил Михайлович. С ума схожу, что там могло случиться? – и, повернувшись к Ольге, продолжила, - сын в больницу попал, в травмотологию. Никто ничего не знает. Мне только недавно позвонили. Все из рук валится. Что делать, не знаю.
- Не волнуйтесь раньше времени, — попытался успокоить ее Михаил, — в какой больнице он лежит, знаете?
- В 36-й. «Скорая» туда отвезла. Татьяна, жена его сказала.
- Ну, вот, уже легче.
- А теперь звоню, никто не отвечает, — она снова потянула платок к глазам.
- Успокойтесь. Если моя помощь будет нужна, обязательно позвоните. А я сейчас приеду к себе и тоже попробую что-то разузнать.
- Спасибо Вам на добром слове. А за Евдокию Елизаровну не беспокойтесь. Я все сделала. До утра хватит.
- А она что, совсем никакая? – осторожно спросила Ольга, косясь на приоткрытую дверь, за которой и должна была находиться неподвижная Евдокия.
- Да, нет. Иногда глаза открывает. Тогда я ей пишу или говорю медленно что-нибудь, а она закрывает глаза – значит поняла или согласна. Но это редко бывает. Чаще лежит с закрытыми.
- А как же она ест и пьет?
- До утра ничего не надо. А там Михаил Михайлович сам знает, врач все-таки. Я уж побегу, милая, ты извини. Потом как-нибудь придешь, все расскажу, — ответила Надежда, открывая входную дверь.
- И мне пора, дочка. Если что – сразу звони.
- А что «если что»? Что-то может случиться? – Ольге вдруг стало страшно оставаться наедине с больной.
- Да что ты испугалась? – отец, как в детстве погладил ее по голове. – Сразу мне звони, — и вышел вслед за Надеждой.
***
Ольга повесила ветровку на свободный крючок рядом с плащом и пальто Евдокии. Эти вещам тоже было уже немало лет, Ольга их помнила еще с тех пор, когда маленькой бывала здесь. Они и тогда так же висели на этом месте.
«За столько лет ничего не изменилось», — подумала Ольга, переобувая тапочки.
Тихонько приоткрыв дверь, она вошла в комнату.
Кровать стояла с левой стороны. В темноте были видны только ее очертания. Рядом на журнальном столике горел ночник. Ольга подошла ближе, присела на корточки. Она помнила этот фарфоровый домик, внутри которого на таком же фарфоровом столике зажигалась лампочка, сделанная в форме свечки. В детстве ей так хотелось попасть внутрь этого волшебного фонарика, но бабушка не разрешала даже потрогать его рукой.
Ольга прикоснулась к светящейся стенке домика и вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Она отдернула руку и обернулась. Глаза, немного привыкшие к темноте, уже различили, прикрытый одеялом, силуэт. Ольга сделала шаг по направлению к кровати.
Евдокия лежала с плотно закрытыми глазами. Волосы, перевязанные резиновой ленточкой прямо на темечке, маленьким ровным хвостиком покоились на белевшей в темноте подушке. Если бы не еле заметные колебания одеяла, можно было подумать, что Евдокия вообще не дышит.
Ольга повернулась обратно к креслу и увидела большое кресло со сложенным на подлокотнике пледом. Она села в него, подтянув под себя ноги. Мысли сразу перенесли ее домой. Она улыбнулась, представив себе спящего Дениску. Артемка наверное тоже спит. Может даже это и к лучшему, хоть выспится по-человечески.
Ольга прикрыла глаза, но сон не шел. Она посмотрела на будильничек, стоящий здесь же на столике. Тоже – пямять из детства. Стрелки часов были покрыты специальным фосфорисцирующим составом, светящимся в темноте, и ей так нравилось следить за тем, как тоненькие палочки-стрелки перескакивают с одного голубого кружочка на другой, отсчитывая минуты ее жизни. Но тогда она этого не понимала. Да, наверное, и не должна была понимать.
«Жаль, что не взяла ничего почитать», — подумала Ольга, тихонько поднялась с кресла и подошла к книжному шкафу в противоположной стороне комнаты. В темноте названия книг различить было невозможно. Она наугад взяла несколько и вернулась к свету. «Горький, Пушкин, «Один в поле не воин», — пробежала глазами по корешкам, но читать классиков сейчас не хотелось. – «Хоть бы детектив какой-нибудь, чтобы прочитать и забыть».
Она снова подошла к шкафу, поставила их на место и провела рукой по книгам на нижней полке. Пальцы нащупали что-то маленькое, пухленькое, в мягком переплете. «Похоже», — решила Ольга, взяла книгу в руки и опять наклонилась к ночнику.
Это была толстая тетрадь с обычной коленкоровой обложкой. Никаких надписей на ней не было.
«Интересно», — Ольга опустилась в кресло. Первая страница была сильно пожелтевшей и выглядела очень древней. На ней посередине крупными буквами было написано всего одно слово: «ДНЕВНИКЪ».
«Странное название», — подумала Ольга, переворачивая страницу. – «Наверное что-то «самиздатовское».
«1933, 26 мая. По всей улице цветет сирень. Воздух – пьяный и я сама – пьяная ото всего, что со мной происходит. Я влюблена в Мишеля. Он, на два класса старше меня и конечно об этом ничего не знает, и никто не знает. Только этот дневник, которому я отныне буду доверять все мои самые сокровенные тайны…»
Ольга резко захлопнула тетрадь. Неужели это дневник Евдокии? Она никак не могла связать воедино прямолинейную строгую женщину, которую она знала много лет, с чутким вдохновенным образом девушки, когда-то давно писавшей эти строки. Столько противоречивых мыслей одновременно закрутились в голове. С одной стороны, ей было неприятно все, что так или иначе относилось к этой старухе. Но сам факт существования этого дневника вызывал такое любопытство. Но имеет ли она право воспользоваться беспомощностью Евдокии и вот так бесцеремонно вторгнуться в ее жизнь? Странно, что дневник лежал на видном месте. Евдокия, видимо была настолько уверена в своих силах, что даже не думала о возможности когда-нибудь стать зависимой от других людей. Но вот, стала. Ольга посмотрела на кровать. Неподвижное тело бабушки по-прежнему лежало, практически не подавая никаких признаков жизни.
Ольга быстро пролистала тетрадь. Что с того, если она все-таки ее прочитает? Кому от этого будет хуже? Евдокии теперь уже все равно. А больше никому она не расскажет. Все-таки она не чужой же ей человек, внучка, как-никак.
С этой мыслью Ольга снова открыла недочитанную страницу.
«…А Мишель – прелесть. Вот бы выйти за него замуж… Вот размечталась…»
«1933, 27 мая. Теперь буду писать каждый день. Я пишу и словно разговариваю с ним. «Мишель, Мишель…» Мне нравится его так называть, на французский манер, как в старых книжках. Жаль, что сейчас это не принято. Была бы моя воля, я и писала бы, как раньше. Так красивее и романтичнее.»
«1933, 28 мая. Вчера мне Галка, соседка снизу, призналась, что ей нравится Витька Батурин. Галка учится в нашей школе, в параллельном классе, а Витька – лучший друг моего Мишеля. Я всегда их вместе вижу. Так эта Галка, и откуда она все знает, стала мне все про него рассказывать: где живет, кто родители. Я, конечно, ушки навострила, а сама наводящими вопросами и для себя кое-что узнала. Оказывается, Мишель живет совсем рядом, через два дома. Отец у него врач, хирург. Между прочим, один из лучших в городе. Это Галка точно знает, потому что он оперировал ее маму прошлой зимой. Мне очень хотелось спросить, в каком подъезде они живут, и где их окна, но боюсь, Галка что-нибудь заподозрит. Сама узнаю.»
«1933, 1 июня. Я только сегодня поняла, что Мишель через несколько дней уйдет из школы. Ну почему я не родилась на два года раньше?»
«1933, 16 июня. Галка мне сказала, что Витька Батурин пойдет учиться на инженера, а Мишель будет поступать в медицинский институт. А мне что делать после школы? А, ладно, еще целых два года. Придумаю что-нибудь.
Я уезжаю в деревню к бабушке. Она у меня очень строгая. Вообще-то раньше все поместье принадлежало ее родителям, а потом, как мне по секрету рассказала мама, все отобрали, а им разрешили оставить себе один домик, в котором до этого жила прислуга. У бабушки там такой порядок, сама работает с утра до ночи и всех заставляет. И не скажешь, что из дворян. Зато она меня научила вышивать и немного говорить по-французски. Только когда же я снова увижу моего Мишеля?»
«1933, 4 сентября. В деревне время пролетело быстро. За день так набегаешься, что вечером даже помечтать не получалось. Сразу засыпала. Галка, как меня увидела, сразу все новости выложила. Теперь я знаю, что Витька поступил в Бауманский, а Мишель – в Первый медицинский.
Надо ее позвать погулять в его дворе. Может быть все-таки удастся разузнать, где его окно. Тогда можно будет мысленно с ним разговаривать…»
«1933, 30 декабря. Давно не писала. Не хотелось. Мишеля не видела ни разу. К нему во двор сначала часто ходила, потом реже. Зима, холодно. На улице долго не выстоишь. Даю слово: ничего не напишу в дневник, пока его не увижу. Клянусь!»
«1935, 22 октября. Сегодня самый радостный день за последние два года. Наконец я увидела Мишеля. Сейчас напишу обо все по порядку.
Я поступила на вечернее отделение Педагогического. И сегодня иду на занятия и на перекрестке вдруг встречаю Мишеля. Он-то, конечно, меня не узнал, а я , как его увидела, просто чуть не остановилась посреди проезжей части.
Он возмужал, стал еще красивее. Хоть и было всего несколько минут, я все-все рассмотрела.
Интересно, это случайная встреча, или он всегда в это время тут бывает?»
«1935, 24 октября. Я опять его встретила. Боюсь сглазить. Тьфу-тьфу-тьфу.»
«1935, 16 ноября. Я об этом могла только мечтать. Встречаю Мишеля два, а иногда три раза в неделю. Наверное у него в это время лекции в институте заканчиваются. Я уже примерно знаю, когда он пройдет, и иногда прихожу чуть раньше и жду. Бывает, конечно, что долго ждать не могу, а его все нет и нет. Тогда приходится уходить, на лекции опаздывать нельзя. У нас строго.
Решила в следующий раз посмотреть ему прямо в глаза. Интересно, он вообще меня-то замечает?»
«1935, 23 ноября. Посмотрела. Какие они у него красивые, серые, большие, с такими длинными ресницами. Я так засмотрелась, что едва не столкнулась с ним. Надо быть поаккуратнее.»
«1935, 26 ноября. Мне даже самой не верится. Вот это – настоящее счастье. Мишель мне улыбнулся. Я опять шла ему навстречу и смотрела прямо в глаза. И он улыбнулся в ответ. Я просто места себе не нахожу, такая я счастливая!»
«1935, 12 декабря. Это превращается в забавную игру. Мне даже кажется, что он, еще идя по тротуару, ищет меня взглядом. А может это только кажется?»
«1935, 15 декабря. Нет! Нет! Нет! Не кажется!!! Я сегодня увидела его на другой стороне улицы и специально спряталась за угол. Так он остановился перед дорогой и простоял так, пока я не вышла. Значит, не кажется!»
«1936, 15 апреля. Сколько я провалялась в больнице? Больше трех месяцев. Да, моя игра закончилась очень плачевно. Одно утешает, что пострадала только я одна. Я мало что помню из того, что произошло. Миша мне рассказывал подробности, но какое они теперь имеют значение? Машина вылетела так внезапно, наверное водитель хотел успеть проскочить перекресток на желтый свет. А может быть я, увидев Мишу, раньше вышла на дорогу? Кто сейчас разберет? Мои родители решили до суда дело не доводить, водитель машины приходил, клялся, что он не виноват, что у него трое детей. Да, Бог с ним. Мне-то теперь как жить? То, что нога сломана, это полбеды. Срастется. Правда, к старости, врачи говорят, сильно болеть будет. Ну, до этого еще далеко.
А вот что-то там внутри оборвалось, и детей у меня никогда не будет, это – беда. Как же я теперь за Мишеньку замуж пойду? А ведь он зовет. Вот как все обернулось. А начиналось с наивной игры, с шутки.»
Ольга в недоумении оторвалась от тетради. Потом еще раз перечитала последние строчки. А как же ее отец. Разве он не сын Евдокии? Это что, какая-то тайна? И знает ли он ее? Ольга не могла припомнить ни одного разговора на эту тему, ни малейшего намека на нее. Кто же тогда ее бабушка?
Она посмотрела в сторону кровати. Евдокия по-прежнему спала, почти не подавая признаков жизни. Ольга продолжила чтение.
«Миша говорит, что все столпились вокруг меня. Пока «неотложку» вызывали, он, как мог, оказал мне первую помощь. Я ничего не помню, без сознания была. И потом в больницу почти каждый день ко мне приходил. Может быть просто виноватым себя чувствует? Только он ни в чем не виноват, я сама все придумала. А вот теперь ладит, что любит меня.
Ну что, Евдокия, получила, что хотела? Так чего же не радуешься?»
«1938, 28 мая. Опять цветет сирень. Ровно пять лет назад я начала вести дневник. И как много изменилось за это время.
Вчера Миша опять сделал мне предложение. Я обещала дать ответ через три дня. Ну, какие три дня, если все последнее время находила все мыслимые и немыслимые причины, чтобы оттянуть этот момент. То придумывала, что ему нужно закончить институт или что надо решить вопрос с жильем. Да сколько всего. Он ни одного моего довода не принял. Конечно два года, это вполне достаточный срок для проверки чувств. Мне\то мои чувства проверять не надо, люблю его больше жизни. Но я никогда не смогу подарить ему сына. Хотя он и сам все прекрасно знает. Сколько переговорено об этом. Меня не покидает мысль, что он это делает из жалости ко мне. А может и вправду любит?»
«1938, 1 августа. Мы с Мишенькой расписались. Не могу без него, а там будь, что будет…»
«1938, 6 августа. Вчера гуляли, забрели в магазин. Там на витрине под стеклом лежали коралловые бусы. Я как их увидела, так и застыла на месте. Простенькие на вид, но так они мне по сердцу пришлись. Я даже не посмотрела на цену, все камушки разглядывала.
А сегодня прихожу с работы, а бусы эти на столе лежат. У меня аж дух перехватило. Мой милый Мишенька, как же я его люблю!»
«1940, 14 октября. На улице сыро, идет дождь. Скоро зима. Писать все это время было, в общем-то, не о чем. Обошли всех врачей, благо Евгений Васильевич, свекор мой, многих знает лично. Диагноз неумолим: родить не смогу. Грустно. Наверное у меня портится характер. Стала злой, ревнивой, временами просто несносной. Самой стыдно, но ничего не могу с собой поделать. У Миши бесконечные дежурства. С молоденькими сестрами, конечно. Но ведь и я еще не старая. Только ему со мной не интересно.
Вот идиотка! Опять накручиваю себя. Пойду-ка спать. Лучше бы и не доставала этот дурацкий дневник. То, что было, все равно никогда не повторится. Так лучше и не вспоминать.
Может вообще его выбросить?»
«1941, 22 октября. Да, надо быть большой дурой, чтобы захотеть выбросить свое прошлое (это я о последней записи). Теперь, когда идет эта проклятая ужасная война, когда так страшно, цепляешься за последнюю ниточку, которая связывает с прошлым, может быть и не всегда счастливым, но не таким ужасным и безысходным, как теперешнее настоящее.
Миша на фронте. Его сразу, как медика, мобилизовали. Я учусь на курсах медсестер и потом тоже на фронт. Если повезет - туда, где Миша.
Холод ужасный. Сжигаем все, что может гореть. Вот перебирала бумаги и натолкнулась на дневник. Я уже и забыла про него. Не до того было. Теперь он будет моей последней капелькой спасения, капелькой надежды на то, что скоро весь этот кошмар закончится. И умрет он только вместе со мной.
«1942, 2 января. Я так боялась, что перед отъездом я не успею забрать дневник. Таскаю его в сумке уже третью неделю. Упросила, чтобы меня направили в полевой госпиталь, где служит Миша. Торопилась успеть к Новому году. Не получилось. Прибыли только сегодня на рассвете.
Я не обратила внимания и не заметила тогда, почему так испуганно заморгала дежурная сестричка, посмотрев мои документы. Но у нее не хватило смелости придержать меня, все-таки жена начальника госпиталя, хоть и такая же медсестра, как она.
То, что я увидела через несколько минут, сначала привело меня в некоторое замешательство, а потом я вдруг поняла, что уже давно была к этому готова. Наверное с того момента, когда пришла в сознание после той страшной аварии. Уже тогда я поняла, что навсегда потеряла моего Мишеля. Теперь даже странно вспоминать это имя. И вообще ничего не хочется.
Слава Богу, фронт рядом. Надеюсь, недолго терпеть придется.»
«1943, 27 марта. Дневничок, мой дорогой дневничок. Как же ты пообтрепался в моем вещевом рюкзачке.
А писать-то, собственно и нечего. Разошлись мы с Михаилом. Не на бумаге, конечно, а по сути. Война. Здесь свои законы.
Приходил он ко мне несколько раз, извинялся. А за что ему извиняться? Это я виновата в том, что не устояла тогда перед своей любовью, не смогла отступиться от него.
Отпустила я его с Богом. Лидии скоро рожать. По виду со дня на день. Хоть бы у них все получилось, были бы счастливы. За нас с Мишенькой, за нашего не родившегося сыночка.
Что там за шум? Пойду посмотрю.»
«1944, 9 августа. Все кончилось. Мне страшно, я вовсе этого не хотела. Но произошло то, что произошло. Сама удивляюсь тому, что так спокойно пишу эти строки. Война сделала свое черное дело, люди перестали чувствовать боль, привыкли к ней. Считается, что на войне это само собой разумеющееся состояние. Наверное, это так. Я вижу себя сейчас и сравниваю с той, которая полтора года назад приехала на фронт. Я уже не говорю о той Евдокии, которую все знали еще лет шесть-семь назад. Небо и земля, вернее, камень, кремень. И ничем его не раздробить, не размягчить. Все внутри – один сплошной комок нервов, боли и злости. На кого? Да на всех и на себя, в том числе.
Вот думала, что переболела душа моя и смогу написать обо всем, что случилось в тот страшный день. Но видно ошиблась. До следующего раза. К тому же Мишенька плачет. Пора кормить.»
«1944, 14 августа. Нет, все-таки надо написать. Может быть легче станет. Как в детстве. Помоги мне, дневничок. Пожалуйста.
В общем, в тот самый злополучный день погиб мой Мишенька. Их автомобиль подорвался на мине, черт бы ее побрал.
Его раненого подобрали на дороге и привезли к нам. Хорошо, что документы уцелели, хотя лучше бы наоборот. Прооперировали его, но он-то врач, понимал, что не выживет. Никого тогда видеть не хотел, только меня подпускал, пытался что-то сказать. Я только и поняла: «Сына сбереги». Странно. Лидия за дверью стояла, а он меня за сына просил.
Потом похоронили его со всеми воинскими почестями. Вечером сели мы, помянули нашего Мишеньку. Лидия разошлась, пила и плакала. Никак не могли ее успокоить, и пить-то ей нельзя было совсем, ведь вот-вот родить должна. Миша хотел ее в Москву к своим родителям отправить, она-то сама из Углича. Никак не соглашалась, говорила, что не сможет без него. А вот теперь – придется. Нет больше Мишеньки. И никогда не будет.
Ну, вот. Меня сопровождать ее отправили, тем более, нога у меня к этому времени совсем больная стала. Операцию полностью выстоять уже не могла. Мне даже наш санитар Степан специальный высокий стульчик сделал, чтобы я могла присесть иногда. Документы на демобилизацию уже были готовы.
Ехали мы молча. Это даже и к лучшему, не хотелось говорить. Да и о чем мне с ней разговаривать?
Единственное, уже перед самой Москвой Лидия спросила, можно ли поехать ко мне, а не к Мишиным родителям? Она, мол им никто, познакомиться-то не успели. А мне было все равно. Ко мне, так ко мне, вернее, к моим родителям. У нас с Мишей ведь не было своего жилья, а возвращаться в его дом мне было ни к чему.
Приехали. Рассказали моим все, как есть. Поплакали, выпили с дороги и легли. А под утро у Лидии схватки начались. Я сразу побежала к Евгению Васильевичу. Впопыхах ему все рассказала, как-то не по-людски получилось, но так уж вышло. Я потом на другой день к ним пришла, посидели, повспоминали. Они – хорошие, и ко мне добрые.
А тогда Лидию отвезли в больницу, и через три часа она родила мальчика. Это было 16 апреля 1943 года.
Евгений Васильевич с женой предложили ей жить у них, но она осталась у меня. Мои родители не возражали. Так мы и стали жить все вместе: в одной комнате – отец с матерью, а в другой – я с Лидией и ребенком. Через месяц мы оформили все документы. Евгений Васильевич помог с работой. Лидия устроилась в больничной регистратуре, а я – медсестрой. Решила не возвращаться к довоенной специальности.
С маленьким Мишенькой сидели по очереди, да и родители помогали, спасибо им.
А потом, месяца через два, Лидия стала частенько уходить из дома на ночь. Правда за сыном следила: покормит, уложит спать и уходит до утра. Мне-то что, я ей не судья. За Мишу было обидно. Но опять-таки, не мое дело.
Вот так и живем. Похоже, Лидию это устраивает. А у меня язык не поворачивается ее выселить. Мне спокойнее, когда ребенок у меня перед глазами. И Миша просил об этом.
«1944, 24 августа. Ну, вот, все само собой и разрешилось. Лидия переехала к полковнику, который лежал у нас в больнице после ранения. Ребенка пока попросила оставить у нас. Может она откажется от него совсем?»
«1945, 12 мая. Как легко дышится. Конец войне! Все эти годы только и думала, что вот закончится эта треклятущая война, и все беды уйдут вместе с ней. Да, сколько горя она принесла и скольких забрала с собой, будь она неладна. Слава Богу, теперь все позади! Впереди только жизнь!
Мишеньке уже два годика. Такой забавный, вылитый отец. Волосики черненькие, кудрявые, глазки – серенькие. Иногда бывает с голубым, а иногда с зеленоватым оттенком. Красавец мой!
Сейчас некогда все подробно описывать, спешу на работу, но вкратце. Лидия тогда, как съехала от нас, стала заходить все реже и реже. Я даже подумала, что она вовсе про Мишеньку забыла. Ан, нет. Пришла как-то, в начале зимы, уже беременная и говорит, что решила отдать сына в детский дом. Я так и присела: «За что же, — говорю, — ему такая участь? Что он тебе сделал?» А она отвечает, что муж ее даже слышать о нем не хочет, только своих детей и признает. Не может же она из-за фронтового ребенка портить себе жизнь. Она так и сказала «фронтовой ребенок». Я ее тогда чуть не убила за такие слова, мысленно конечно. А только сказала, мол, не горячись, давай вместе подумаем, как быть.
В общем я поняла, что она-то уже давно все придумала, хотела, чтобы я у нее его просто-напросто выкупила.
Написала она бумагу, будто отказывается от ребенка, а поскольку мы с его отцом официально не разведенные были, мне разрешили забрать мальчика.
Денег она много потребовала, пришлось собирать по всем родным и знакомым. Не торговаться же с ней было.
Ты прости меня, Мишенька, что заплатила за тебя, как за вещь какую-то. Иначе пропал бы ты, да и я тоже. Ты теперь для меня – самое дорогое в жизни. Прости меня, родной мой человечек.
Вон, лежит, улыбается мне. Спи давай, маме на работу пора.»
«1960, 5 мая. Как хорошо, что я нашла мой дневник. Думала, что с этими переездами навсегда его потеряла. А он лежит себе тихонечко. Видно, своего часа дожидается. И ведь тысячу раз все эти книжки перебирала, а его не видела. Только бы он на глаза Мишеньке не попался. Не надо ему знать того, что там написано. Хотя он никогда без спросу не полезет в мою часть шкафа. У нас это не принято. Я в его вещи тоже не лезу.
Мы живем с ним вдвоем. Он меня очень любит, а уж, как я его – и говорить нечего. Подруг у меня нет. После Лидии, хоть она мне и не подруга была, никого не хочу близко подпускать к себе.
Бабушку похоронили недавно. Родители пока держатся. Война всех подкосила, но молодцы, сами справляются.
К Мишиным родителям иногда захожу. Мишеньку они любят, балуют. Да, ну и пусть себе. Сколько у них радости-то в жизни осталось? Меня благодарят. А за что? Для меня Мишенька – частичка моего Мишеля, мой родной сыночек. Чего это вдруг вспомнила это имя? Ну, все, хватит, а то разревусь.»
«1965, 24 июня. Мишенька закончил институт. Сдал госэкзамен. Он – копия своего отца. Если бы я была молодой девчонкой, обязательно влюбилась бы в него. Он красивее всех, особенно, когда одевает светлые брючки, клетчатую рубашечку. О, Боже, а, если он женится и уйдет от меня? Ну не сидеть же ему со мной всю жизнь. А как же я? Я не смогу без него.
Да, не завидую я своей невестке.»
«1975, 28 мая. Как интересно. Я заметила, что после долгого перерыва начинаю что-то писать в дневник в мае-июне. Наверное весна так на меня действует.
Михаил решил все-таки жениться. Я просто не знаю, что делать. Ему сейчас тридцать два. Я уже никогда не узнаю, каким бы был мой Мишель в тридцать два года. Наверное, таким же красивым, высоким, сероглазым. Как же они с отцом похожи. Мне иногда хочется кинуться к нему, обнять крепко-крепко и целовать, целовать… Господи, дай мне силы пережить разлуку с моим Мишенькой второй раз!»
«1975, 14 июня. Михаил женился. Все кончено.»
«1975, 16 июня. Ненавижу себя, ненавижу всех, ненавижу этот проклятый дневник! Хочется одного – повеситься!»
«1999, 6 июля. Ольга выходит замуж. Михаил пришел звать меня на свадьбу. Чего я там забыла? Опять видеть эту бестыжую Лариску. А Михаил все лебезит перед ней. Сколько раз я говорила, что не пара она ему. Нет, тянул, тянул. Но ведь развелся потом. Правда, так и не женился. Но и Лариска ему не нужна. И Ольгу настраивает против меня, волчонка вырастила.
Нет, не пойду. Нечего мне там делать. Чужая я им. Да и они мне тоже.»
«1999, 12 июля. Михаил опять спрашивал, приду на свадьбу или нет. Я сказала, что ноги болят. Ходить и вправду тяжело. Отекают очень. Хорошо, что первый этаж. А то бы и на улицу не выйти. И с обувью сложно. В туфли с трудом влезаю.»
«1999, 19 июля. А может сходить? Михаил фотографии Олюшки приносил, показывал. Похожа она на отца. Глаза такие же, серые. И ресницы густые, как у деда. Подумаю.»
«1999, 23 июля. Что подарить? Я и не хожу по этим новым магазинам. Ничего в этом не понимаю Да и с деньгами не очень. У Михаила не прошу, но и не отказываюсь от того, что приносит. Не последнее отдает.
Вот бусы коралловые достала. Поплакала над ними, вспомнила юность свою, Мишеля. Как же давно это было. А может быть их Ольге подарить? Пусть они и ей принесут счастье, как когда-то мне. Словно ниточка коралловая протянется от дедушки к внучке. В трудную минуту он рядом с ней будет.
Мишель, любимый мой, не сердись, что отдаю твой подарок. Олюшке он сейчас нужнее.»
«1999, 24 июля. Решила захватить еще и коробочку с фамильными ложечками, что мне бабушка тогда дала. Мы ими всего несколько раз и попользовались до войны. Хорошо, что не продала в голодные годы. Семейные реликвии надо хранить в семье.»
«1999, 9 октября. Как же я разболелась, уже третий месяц, а все никак не поправлюсь. Ноги словно ватные. Пережить бы зиму, летом полегче будет.
На свадьбу все-таки сходила. Только мне там никто не был рад. Даже Михаил растерялся и не знал, как себя вести.
Но я там никому не докучала, отдала подарок и ушла.
Ждала, что Олюшка придет или хотя бы позвонит. Но не дождалась. Видно, крепко на меня обиду держит. А может быть я того заслужила? Ну, ладно, не я одна виновата, что жизнь так складывается.»
«2003, 1 января. Чувствую, последний в моей жизни Новый год встречаю. Не жалею ни о чем. Восемьдесят седьмой год, не шутка. Все бы ничего, если бы не ноги. Да и ноги – не главное. По Олюшке тоскую, по внученьке моей дорогой. Как она там? И у Михаила стараюсь не спрашивать, слушаю только, что сам рассказывает.
Дневник теперь лежит сверху, среди книг. Иначе не достать. Мне бы хотелось, чтобы она его прочитала. Может быть по-женски поймет меня, не осудит. Жалости не хочу, лишь бы не судила строго.
За Михаила не волнуюсь. Пока жива, он на мою полку без спроса не полезет. А, коль помру, так мне уже все равно будет.»
«2003, 17 марта. Еле передвигаюсь по квартире. Наверное, скоро совсем слягу. Может и пишу в последний раз.
Сжечь бы этот дневник, чтобы не тянул за душу. Рука не поднимается. Может быть все-таки когда-нибудь Олюшка его прочитает. А потом можно и сжечь. Потому что, кроме меня он не нужен будет никому.»
***
Ольга долго смотрела на пустую страницу, не замечая того, что записи закончились. Она словно продолжала быть там, в той жизни, которая все время была рядом, но, о которой она ничего не знала. Или не хотела знать?
За окном почти рассвело. Ольга выпрямила затекшие ноги, пошевелила пальцами, приводя в движение застоявшуюся в венах, кровь. Она и не заметила, как несколько часов просидела в одном положении. Подождав несколько минут, пока ноги обретут привычную чувствительность, Ольга встала и подошла к окну. Молоденькая свежая зелень деревьев отражала первые лучи весеннего солнца.
«Уже 24 апреля. Какая красота. Скоро сирень расцветет», — почему-то подумала Ольга, хотя под окном не росло ни одного куста. Ольга даже ощутила этот нежный сиреневый запах, который так любила.
Она словно мысленно продолжала бабушкину запись. Или свою? А чем они, эти записи, должны отличаться, если на улице весна и ты – счастлива? И какое значение при этом имеют родственный ранг или возраст? Никакого. И почему люди с возрастом вдруг становятся совсем другими?
Ольга медленно обернулась. Она почувствовала ее взгляд, еще стоя к ней спиной, но не испугалась. Скорее наоборот, она этого ждала. Ольга подошла ближе к кровати.
Евдокия чуть приоткрытыми глазами смотрела на нее. В них не было ни боли, ни вопроса, ни просьбы. Был покой. Покой и какая-то завершенность, законченность. Только, законченность чего? Жизни или борьбы, которую она вела со своими близкими последние двадцать с лишним лет.
- Я прочитала его, — тихо сказала Ольга, взглядом показывая на лежащий на столике дневник. — Ты ведь сама этого хотела.
Евдокия никак не отреагировала на ее слова.
- Что же мне теперь с этим делать? – словно сама с собой продолжала разговаривать Ольга.
Только было непонятно, к чему относится эта последняя фраза. К тому, что она сегодня узнала о Евдокии, или к этой невзрачной на вид потрепанной тетради. Она вопросительно посмотрела на бабушку. Та продолжала неподвижно лежать, совершенно не давая понять, слышит она ее или нет.
И вдруг Ольге стало ее безумно жалко. И не потому, что та лежала, скованная параличом, не в состоянии пошевелиться. А потому, что из-за этой глупой гордости, ревности или чего-то там еще она добровольно отлучила себя от самых близких ей людей. Пусть не родных, но самых близких и дорогих. И ведь она для них тоже самый близкий и дорогой человек. Значит она и их лишила радости общения с ней.
Мысль пришла так внезапно, что Ольга даже сначала ее и не поняла. Значит и она, Ольга поступала глупо, когда обижалась на Евдокию. Может быть надо было не злиться, не обижаться, а попробовать разобраться в ситуации. Хотя, как она могла разобраться, когда была еще ребенком. Хорошо, а потом, когда выросла, когда сама стала матерью. Но она даже и не пыталась этого сделать.
Вдруг ее поразила еще одна мысль: а кто в их семье знал тайну Евдокии? Ведь никто не знал. И она с ней все время жила «один на один».
Ольга снова подошла к окну и открыла форточку. Солнце уже поднялось высоко и отражалось на натертых до блеска паркетинах. Жизнь, назло всем невзгодам, врывалась сюда, в эту парализованную больную комнату.
Ольга решительно повернулась и подошла к кровати.
- Я не осуждаю тебя ни в чем, не обижаюсь на тебя. Ты поступала, как считала нужным. Это была твоя жизнь и твоя воля, – скороговоркой произнесла она. – Я его сожгу.
Евдокия устало закрыла глаза.
Ольга принесла из ванны небольшой тазик, положила туда дневник и подожгла.
Солнечные лучи пронизывали пламя, приглушая его яркие отблески.
Евдокия смотрела на съеживающиеся в огне страницы и плакала. На это у нее сил еще хватило.
***
- Что это у вас горелым пахнет? – Михаил испуганно ворвался в квартиру. – Коротнуло где-нибудь.
- Нет, все в порядке, – успокоила его Ольга. – Кофе убежал.
- Слава Богу, а то я уже чего только не передумал, пока дверь открывал. Как бабушка?
- Хорошо. Ночью спала.
Михаил подошел к матери, Ольга встала чуть сзади.
- Мамуля, как ты?
Евдокия приоткрыла глаза и посмотрела на сына. Потом перевела взгляд на Ольгу.
- А ты не очень устала? Хоть поспала немного? – не оборачиваясь, спросил он дочь.
- Ты не волнуйся, я в порядке.
- Ну вот и хорошо. Пойду умоюсь, переоденусь и примемся за утренний туалет, да мамуль?
Михаил вышел из комнаты.
Ольга подошла ближе к кровати. Евдокия не сводила с нее глаз.
- Ничего, бабушка, поправишься, мы с тобой еще поговорим. Я зайду как-нибудь.
Евдокия сомкнула веки.
Ольга взяла лежавший под подушкой чистый носовой платочек и аккуратно промокнула побежавшие по провалившимся щекам слезы.
***
Ольга открыла дверь и вошла в коридор. «Что-то подозрительно тихо», — подумала она, проходя на кухню.
На столе под чашкой с блюдцем лежала записка:
«Дорогая мамочка!
Мы покушали и снова легли спать. Мы с Дениской решили, что еще один выходной нам не помешает. На работе наше решение одобрили. Присоединяйся. Твои мужчины.»
Ольга достала из ящика свой дневник и крупными буквами написала:
«23.04.2003. РОДНЫЕ МОИ! КАК ЖЕ Я ВАС ЛЮБЛЮ!!!»
Потом вложила в тетрадь записку, положила ее на место, включила чайник и пошла умываться.
20 сентября 2005
Социальные профили